День, с которого я помню себя

    Ощущение, что я живу на свете, пришло ко мне так: открыла глаза и увидела солнечный свет. Он врывался в избу сквозь оконце, глядевшее на улицу, и заливал золотом пол, печку, нары, на которых лежу я... А в печи потрескивает огонь. И, хотя в .избе было прохладно, мне показалось, что я просто задыхаюсь от жара, исходящего от солнца и огня. Сбросив сохман, попыталась встать и пойти к солнечному оконцу, но тут же без сил упала на нары.

    В избе, кажется, никого не было. Но вот послышались шаги, ко мне подошла сестра. Радостно-укоризненно посмотрела она на меня своими большими коричневыми глазами и, заботливо укрыв сохманом, оказала по-взрослому строго:

—           Не раздевайся, холодно ведь. Озябнешь — снова захвораешь.

    В это время скрипнула дверь, и вперед с полными ведрами воды прошла мать. Сестра побежала за ней, и я услышала:

—           Марфа проснулась,  мам. Сохман с себя сбросила,  я  ее снова укрыла.

    Мать поспешно подошла ко мне. От ее белого платья, казалось, исходил такой же свет, как от солнца. Я очень обрадовалась, что вижу ее. А когда она потрогала своей холодной ладонью мой лоб, я была на седьмом небе от счастья. Я попыталась встать, но мать уложила меня.

—           Полежи еще, полежи,  моя бедняжка. Вот выздоровеешь  совсем—и посидишь, и во дворе да на улице побегаешь. И что за напасть на тебя такая? Как веретено, бывало, вертелась, а сейчас вон какая вареная стала. Шайтан побрал бы все эти болезни...

    С умилением слушая плавную речь матери, я не заметила, как в избу вошел отец. Я увидела его только, когда он склонился над нарами, пристально вглядываясь в мое лицо.

    Поправилась уж, видать, напрасно тетку Угахху позвали,—сказал он матери.

    Да ,нет, не совсем, голова ай-яй горячая. Эх, несчастное дите.—Похлопав меня по спине, мать ушла в чулан.

    А мне в самом деле опять стало плохо. Болит голова, и я не знаю, сплю или грежу наяву. Вдруг слышу голос матери:

—           Проходи, тетя Угахха, садись вот тут.

    «Тетя Угахха?» Я невольно скидываю с себя сохман, пытаясь вскочить и броситься к матери. Но кроме как приподнять голову не хватает сил. Я с ужасом гляжу на сидящую поблизости страшную старуху, на мать, стоящую возле печки с каким-то недовольно-скучным лицом. Становится страшно, и я начинаю плакать. Ко мне подходит мать.

—           Не бойся, дочка, не бойся. Тетя Угахха тебя только вылечит, вот увидишь.

    Я, чтобы не видеть некрасивую кудлатую старуху, закрываю глаза. Вскоре до меня доносится ее невнятное лопотанье. Приоткрыв один глаз, вижу: старуха взяла в правую руку нитку с привязанной к ней костью, а левой раскачивает ее из стороны в сторону. Ее толстые безобразные губы все время двигаются— она лопочет какие-то заклинания. Не знаю, сколько времени продолжалась эта комедия, но вот знахарка сунула все свои принадлежности за пазуху, многозначительно помолчала и сказала матери:

    Арзюри привязался к ребенку.

    Наверно,    он   самый,—согласилась   мать. — Уж больно ночью она бредит.

    До болезни, не знаешь, где она ходила?

    Да в Ахтин овраг они все    бегали  с большими    ребятишками...

    О-о, в том овраге он неотлучно и живет. Помню, как раз в том овраге лошадь пастуха убила. Вот дух-то его и мучает людей. Подать ему надо, пусть утешится съестным. Давай хлеб да дверь отвори.

    Мать вынесла из чулана полкаравая хлеба и подала Угаххе. Распахнула настежь дверь. Сквозь щели в сенной крыше пробивались красные столбики заходящего солнца. Старуха, зажав хлеб за пазухой, застыла перед порогом, пристально вглядываясь подслеповатыми глазами в глубь сеней. Вот она как будто заметила там что-то и стала смотреть еще внимательней. Смотрит, смотрит и поклонится. Под конец она стала на колени, отвесила три земных поклона и встала. Закрыв дверь, подошла к нарам, уселась на оплетенный из лыка табурет и снова залопотала. Я уже не боюсь ее, с любопытством гляжу на все ее проделки. Вот она отломила от краюхи кусок, обнесла его над моей головой и бросила в деревянную чашку, что стоит в моих ногах. Так она раскрошила все полкаравая.

—           Как стемнеет,  отнесешь в Ахтин овраг, разбросай и  не оглядывайся, иди домой. Да, гляди, люди бы не увидели, иначе толку не будет,—сказала напоследок старуха матери, погрозив крючковатым пальцем.

    Мать отблагодарила знахарку холстом. Та, все еще бормоча что-то, -оскалила длинный желтый зуб в непонятной гримасе,— видать, маловато холстинки-то мать отрезала.

—           Тавдабусь, Праски,—все же выдавила из себя старуха.—Дите завтра же побежит, как резвый ягненок.

    Угахха сунула холст за пазуху и скрылась. Однако предсказания ее не сбылись: я провалялась в постели почти до самого лета.