Избранные произведения Том 1

Маркин Петр Григорьевич


    

СОДЕРЖАНИЕ

 

Вместо предисловия

БАГРЯНЫЙ КЛЕН

НА БЕРЕГАХ МАЛАЙКИ

ПОЛЫНКА

ЕСТЬ ВАЖНЫЕ ДЕЛА

СТЕПУШКИНО ПОЛЕ

ВЫПЛАЧ

РОЖОК ИГРАЕТ НА ЗАРЕ

ДОРОГА НА ГРЯЗНУХУ

 

Вместо предисловия

 

Вырос я в лесу в многодетной семье лесника. Мне посчастливилось пятнадцать лет близко наблюдать жизнь леса, мир деревьев, кустарников, трав, цветов, зверей, птиц... Обо всем, что видел, что чувствовал, что познал я рассказал в своих книгах.

В глубине души я храню светлую надежду, что мои книги хоть в какой-то мере помогут читателям лучше понять окружающий их растительный и животный мир, проникнуться к природе родственными чувствами, ещё большей заботой и любовью к ней.

Мне очень хочется, чтобы люди не забывали, всегда помнили, что все мы ‒ дети природы. И в своей разнообразной деятельности были разумными, учитывали и свято соблюдали ее законы, жили с ней в дружбе, в высоком душевном согласии. В этом, думается мне, залог нашего благополучия и счастья

Петр Маркин

 

БАГРЯНЫЙ КЛЕН

 

1

Во дворе, перед моими окнами, отсвечивают желтизной березы, липы. За ними багрянится хрупкий, как подросток, клен. Принес я его прошлой осенью из леса и посадил на пустом месте. Когда все зеленело, среди густоты он был незаметен. А сейчас ‒ словно пожаром вспыхнул.

Вспыхнул и напомнил мне далекое детство минувшей военной поры. Потому что детство, какое бы оно ни было трудное, всегда остается в памяти ярким, многокрасочным, как вот этот багряный клен.

Помнится, в тот день, когда отец с Мишкой ушли в лес, мы с Ленькой Солуяновым играли в чижика у его дома. Нина Мурзина сидела на завалинке с пушистым котенком ‒ и тоже играла: ее маленькая ладонь с растопыренными пальцами коршуном парила над котенком, который лежал на спине и мягко отбивался лапками, иногда небольно кусал руку.

Вдруг в соседнем дворе завизжала собака. Мы переглянулись. Там, в конуре, издавна жил лохматый пес Порхай. Был он злой, но к нам, мальчишкам, относился дружелюбно. Иногда играл с нами. А хозяйский сын даже впрягал его в салазки. Но несколько дней назад хозяин решил, что охранять ему теперь нечего, а задарма кормить пса накладно. Отвел его далеко за поле, в овраги, и с куском хлеба дал какую-то отраву. Думал, сдохнет, а пес выжил. И не без нашей помощи. Мы бегали к нему каждый день и приносили с собой еду, воду. Почуяв нас, пес приподнимал над бурьяном голову и громко лаял. Только в голосе теперь не было той устрашающей злости, когда он охранял свой двор, а была скупая, перемешанная с горечью радость.

В то утро пса не оказалось на месте. Куда он мог деться? Может, волки загрызли? Но никаких следов не было. Ленька Солуянов сказал, что он, наверно, ушел в лес, потому что собаки, когда у них что-то болит, убегают в лес лечиться целебными травами. Мы так и решили: Порхай ушел лечиться.

И вот мы увидели его: отощавший, весь в репьях, он радостно тыкался мордой в калитку. Хозяев дома не было, но мы открыли ему калитку и дали корку хлеба. Поев, пес забрался в свою конуру. А мы продолжали игру. И вдруг ‒ пронзительный визг...

Мы подбежали к забору, заглянули во двор и увидели, как отец Генки Сюльдина, большой, здоровенный мужик по прозвищу Клещ, пинал собаку сапожищем и со злобой приговаривал:

У-у, дармоедина! Убирайся вон, скотина!

А пес, отбрасываемый сильным ударом, полз обратно к хозяину и жалобно скулил.

Рядом плакал Генка и умолял:

Папка, не надо! Папка...

Но отец не обращал внимания на Генку и продолжал бить собаку.

Я не любил Генку. С другими мальчишками и подерешься, и помиришься ‒ все забыто. А к нему не лежала душа ‒ хоть ты что. Но тут мне стало жалко его.

Вдруг Нина заревела:

Зачем он убива-а-е-ет?!

Ленька схватил ссохшийся комок земли и запустил им в Клеща. Угодил в спину. Клещ выругался и бросился к забору, но мы рассыпались, кто куда.

Из своих укрытий мы молча следили за Клещом. Он взял собаку на веревку и снова повел ее в поле, в овраги. Крадучись, мы следовали за ним. На этот раз Клещ привязал собаку к осине. Когда он ушел, мы подбежали к ней и отвязали. Пес был так сильно избит, что его пошатывало. Он часто ложился, поскуливал. Потом затих.

Расстроенные, с зареванными глазами мы вернулись домой. В избу идти не хотелось. Я залез на забор и, свесив ноги, стал смотреть на далекий, манящий к себе лес. Он чернел огромной, обложившей весь горизонт, тучей. Невысоко над лесом висела луна. Наверное, светила зверям, чтобы не натыкались на деревья. Где-то в той стороне ‒ кордон. Я никогда не видел его и представлял огромным домом, плотно окруженным высоченными дубами, ветви которых лезли прямо в окна. А по ночам там, наверное, воют волки. И, конечно, среди них есть тот, про которого рассказывала тетя Марфа, наша соседка. Она работала в лесу. Частенько приходила к нашей матери почитать мужнины письма с фронта. Так вот она говорила, что около кордона бродит старый-престарый волк и вечерами воет, как в трубу дует. Наверное, он и сейчас воет. Вот бы мне туда! Там мой отец и братишка Мишка. Как все-таки обидно, что мать не пускает меня к ним...

Отец мой уже вернулся с фронта. Он пришел, когда еще лежал снег. С медалями на армейской гимнастерке и с пустым левым рукавом. Целую неделю по вечерам собирались у нас мужики и бабы. Всем хотелось узнать, как там, на войне?

Скамейка, табуретки и даже порог, на котором устраивались курильщики, были заняты, и нам с Мишкой ничего не оставалось, как сидеть на печке. Оттуда мы слушали рассказы отца про войну.

Мы уже знали, как отец воевал, и я больше разглядывал его.

Отец сидел в переднем углу за столом, выскобленном до желтизны. Коротко остриженный, с покатым лбом в бороздках морщин, брови густые, как две метелки. Нос чуть приплюснутый, под ним щеткой топорщились прокуренные усы. Выгоревшая гимнастерка висела свободно, на месте погон темнели полоски. Когда отец двигал рукой, то светлые и желтые медали тонко позванивали.

Сижу я в окопе и гляжу на березовую рощу в низине, ‒ рассказывал отец, хрипло покашливая в кулак. ‒ Тогда мы ждали новые танки вместо разбитых в бою. Но не сидеть же сложа руки, когда немец прет! Вот мы и оказались в окопе. Да-а.... Гляжу, значит, на рощу в низине, а она небольшая, полосой стоит, листья уже золотятся, и мысли у меня самые домашние. Лес-то, ну точно, как у нас за Грязнухой! Вот, думаю, по той тропинке пойти, обогнуть березняк ‒ как раз к кордону выйду... Тут моторы взревели. Ну, думаю, начинается. В окопах зашевелились. Стали к бою готовиться. Я тоже кладу гранаты поудобнее. Неподалеку вздрагивают вершины берез-танки ползут. Один показывается как раз напротив меня ‒ туполобый, с огромным стволом на башне. Прет напролом, а за ним просека остается. И поворачивает он туда, где, как мне кажется, Грязнуха должна быть. Невмоготу мне стало. Выскакиваю из окопа и швыряю гранату: получай, фашистская гадина! Танк споткнулся. Я бутылку зажигательную метнул вдобавок. А тут и меня самого... Больше уж ничего не помню. Очнулся на лазаретной койке и весь в бинтах.

На этом месте отец умолкал, смущенно оглядывая угрюмо молчащих стариков и баб. Казалось, он стыдился их: многие сельчане навсегда остались на поле боя, а он, хоть и калека, но вернулся в родную деревню.

Был он поначалу слаб, бледность покрывала худое лицо. Мать отпаивала его молоком, из творога пекла ему румяные лепешки. Потом отец поправился. Но работать лесорубом, как прежде, уже не мог. И очень переживал, потому что дело свое любил.

Однажды утром он куда-то ушел. Долго его не было. Мать вязала чулок и беспокойно поглядывала в окно. Отец пришел только под вечер, оживленный, рыжеватые глаза его сияли, довольно щурились.

Грязнухинского лесника в армию берут», ‒ сказал он и так посмотрел на мать, что у меня от догадки екнуло сердце. Но мать не поняла его.

Нынче многих берут, ‒ сухо, недовольная поздним приходом отца, бросила она.

Может, на его место... а? ‒ Отец продолжал глядеть на мать.

Она перестала вязать.

В лесники что ли? Ни за что! ‒ И начала возмущенно говорить, что она еще не сошла с ума, чтобы оставить собственный дом и переехать в казенный, да еще в глубь леса.

Ну, хорошо, ‒ сдерживая раздражение, сказал отец. ‒ Никуда не поедем. Будем жить в собственном доме. Только ты подумай: куда я с одной-то рукой, а? Эх, мать!

После этого разговора родителей будто подменили. Мать перестала улыбаться. Чаще, чем обычно, давала нам шлепки. Отец молчал, хмурился, курил.

Раз утром, проснувшись, я осторожно выглянул из-под одеяла. Мать в чулане разводила огонь на шестке. Отец стоял в дверях, спиной ко мне, чуть прислонившись плечом к косяку, и говорил:

Больше ждать не могут. Сегодня надо ответ дать.

Мать собиралась еще подложить в огонь щепок, но передумала, выпрямилась и повернулась к отцу. Отсвет огня упал на ее осунувшееся лицо с мелкими морщинами у глаз, на сердито поджатые губы.

А как же дом?

Фу ты, заладила! Ведь не только домом жив человек, а и делом. Понимаешь, делом! Только там я буду на месте. Ноги целы, голова на плечах. Да и лес я люблю, сама знаешь.

Мать со вздохом сказала, что все равно не поедет. Отец досадливо махнул рукой и вышел во двор. Долго сидел он на чурбаке в сарае, задумчиво опустив голову. Я несколько раз подходил к нему, но он не обращал на меня внимания. Потом куда-то ушел. Вернулся только к обеду и, захватив братишку Мишку, подался в лес. Я сразу понял, зачем он его взял. Мать не выдержит и придет. Правильно сделал. Он хочет, мы с Мишкой тоже хотим, а мать ‒ ни в какую.

Тут меня дернули сзади за рубашку. Я обернулся. Ну, конечно, Нина Мурзина.

Вот я тебя крапивой! ‒ сказал я досадливо.

Ну уж... ‒ Но на всякий случай Нина шагнула в сторону. ‒ Не задавайся.

И убежала.

Я посидел еще и, войдя в избу, молча лег в постель. Мать долго возилась в чулане, потом подошла ко мне, присела на краешек кровати, хотела погладить меня по голове, но я отодвинулся от нее и сквозь слезы проговорил:

Ты не любишь папу...

Помолчи, ‒ резко сказала мать.

Вот и не буду молчать! Ты никого из нас не любишь!

Мать тихо отошла. А утром я увидел во дворе Зорьку. В это время она обычно была уже в стаде, а тут ‒ дома. Зорька беспокойно кружила по двору и ревела, просясь в стадо. Мать молча собирала узел. Я понял все и обрадовался.

Шли мы на кордон долго. Мать шагала впереди. В правой руке она держала большой узел с пожитками, в левой ‒ веревку, конец которой был накинут на рога Зорьки. Я тащился позади. За спиной у меня висела балалайка. Такая легкая сначала, теперь она тянула книзу, словно в нее песку насыпали.

По сторонам лесной дороги стояли толстые дубы. Кора у них была серая, с трещинами. Нижние ветви мохнатыми лапами нависали над дорогой, а верхние уходили высоко и там почти смыкались. По небу медленно, как гуси по реке, плыли белые облака. А в глубине леса, где все ветви словно переплелись между собой, было темно и таинственно. Мне хотелось заглянуть туда, но я боялся. Птицы запросто влетали в этот зеленый полумрак. И я завидовал им. Они ведь знали все тайны своего притихшего дома.

Внизу, между дубов, был густой подрост ‒ дубки, липы, орешник... Там могло спрятаться сколько угодно всяких зверей. Похоже, цветы выглядывали из-под листьев вдоль дороги. А может, это следили за мной глаза зверей ‒ синие, желтые, красные. Мол, откуда взялся такой? Куда идет?

Я все ждал: вот из кустов выскочит заяц или лиса-хитрюга. А если выскочит волк? Я представил его, огромного, с оскаленной пастью, и у меня по спине побежали мурашки. Я догнал Зорьку, пошел рядом, положив руку на ее горячий потный бок: у нее вон какие рога, любого волка забодает!

А дорога все круче и круче шла вверх. С левой стороны широкой полосой деревья были срублены, и там шагали столбы с телеграфными проводами. Место здесь было открытое, и солнце пекло даже сильнее, чем в поле. Глянешь под ноги, на землю, а от нее струятся синеватые тени. Гору одолевал я уже из последних сил. Еще тяжелее стала балалайка, сильно оттягивала плечо.

Почти на самой горе нас нагнала подвода, груженная досками, фанерой и небольшими ящиками. Рядом с телегой, держась рукой за наклеску, шел высокий старик в синей ситцевой рубахе, опоясанной красным витым пояском. На голове у него была помятая серая фуражка. На впалых щеках курчавились седые мягкие волосы и стекали на грудь пышной бородой.

Поравнявшись с матерью, старик спросил:

Далеко ли?

На кордон, ‒ со вздохом ответила мать.

Не семья ли нового лесника?

Его.

Старик умолк. А когда одолели гору, остановил лошадь и сказал:

Давай парнишку подвезу.

Вот спасибо, ‒ обрадовалась мать. ‒ Он уж совсем заморился.

Сам дойду, ‒ заупрямился я.

Старик добродушно усмехнулся, подхватил меня под мышки и посадил на доски. Потом взял у матери узел, положил его рядом со мной и, взобравшись на телегу, шевельнул вожжами:

Но-о, милая!

Лошадь сразу взяла трусцой.

Тут я увидел собаку, лежавшую между ящиками. Небольшая дворняга, лохматая, черная вся, только около уха словно кто мелом мазнул. Она смотрела на меня страдающими глазами. Мне показалось, что я ее где-то уже видел. А спросить у старика не решался. Тот на меня не обращал никакого внимания, будто и не он сажал на воз. Сидел он, свесив ноги и хмуро попыхивая трубкой. Я смотрел на его бороду, дымящую трубку и ждал, когда он заговорит, чтобы спросить про собаку. Но старик по-прежнему молчал. И я не выдержал, спросил. Оказалось, что он не знает.

Подобрал я ее, ‒ пояснил он. ‒ Лежит на обочине дороги и так смотрит... Ну, прямо как человек, только сказать не может. Видать, больная. Вон какая тоска в глазах.

Я знаю ее, ‒ вырвалось у меня.

Да ну?! ‒ в свою очередь удивился старик.

Порхаем ее зовут. Порхай, Порхай!

Собака подняла голову, шевельнула ушами.

И верно! ‒ обрадовался старик,

Она и не больная вовсе. Ее хозяин, Клещ, побил сильно... ‒ И я рассказал все, что знал.

Старик слушал меня и качал головой. Потом сказал:

Ну да теперь что ж.... На пасеке у меня поправится. Все нам веселее будет вдвоем. Так, что ли, Порхай? ‒ и ласково поглядел на собаку.

Вскоре дорога скатилась в низину, круто повернула вправо, и я увидел на бугре большой старый дом с высоким крыльцом. Догадался, что это и есть Грязнуха. Старик остановил лошадь и, повернувшись ко мне, сказал дружелюбно:

Вот и приехали.

Я спрыгнул на землю. Старик слез с телеги, снял узел, взял меня за руку и проводил до крыльца.

Тут и жди мать, ‒ сказал он. ‒ А отец, наверно, в обходе. Кличут-то как тебя?

Петька Снегирев.

Ну, а я дядя Кузя буду. Пасечник. Хозяйство мое тут неподалеку.

Я проводил его взглядом, сел на ступеньку крыльца в тень, огляделся.

За большаком, в низине, стоял маленький домик с одним крошечным окошком. Должно быть, баня. Чуть поодаль ‒ колодец. Огибая его, на горку поднималась дорога, по которой мы приехали. По ее обочинам стояли развесистые березы. А вокруг лес молодой ‒ березки, липы, орешник. Отдельно сгрудились осинки. Слева высоко в небо тянулись две сосны. Около крыльца ‒ дикая яблоня в розовом цвету. Прямо под окном ‒ клен. Стоял, растопырив ветви, в которых баловался ветер: то потянет широкие резные листья, словно оторвать хочет, то перевернет жилистой изнанкой. Когда, порывисто налетев, он вдруг угасал, клен глубоко и облегченно вздыхал.

Вздыхал и я, оглядываясь вокруг. Никакие ветви не лезли в окна, и дом как дом ‒ таких в деревне немало. Мне уже захотелось обратно, в деревню.

Вдруг открылась дверь и выглянула пожилая толстая тетя в платке. Позвала меня в избу. Я, мотнув головой, отвернулся.

Дверь тихо скрипнула ‒ закрылась. И тут до меня дошло, что тетя эта, наверно, жена бывшего лесника. Спросить бы у нее про Мишку. Где он сейчас? Что-то его нигде не видно. Неужто с отцом в обходе? Вот бы и мне с ними!

На дороге показались мать с Зорькой, я вскочил и побежал навстречу.

 

2

 

Отец возвратился на кордон к вечеру. С ним пришел и Мишка. Улыбка до ушей. Рубашка, заправленная в короткие штанишки, порвана на животе. Коленки в царапинах. Ползал, что ли? Может, на деревья лазил? Мать ахнула, обняла его, будто вечность не видела. Мишка отстранился ‒ что он, маленький что ли! ‒ отозвал меня в сторону, сделал круглые глаза и таинственно выдохнул:

Лису видел!..

Потом за кордоном мы набрали сушняка, там же, вырыв небольшую ямку, развели костер. По его краям вбили небольшие рогульки, положили на них толстую палку. На палку мать повесила котелок с картошкой, прямо над пламенем, и, наказав нам смотреть, пошла к Зорьке, которая лежала шагах в десяти, у кустов, вздыхая и жуя жвачку.

Спустя минуту оттуда донеслось ширканье струй молока о подойник.

Подоив Зорьку, мать отлила молоко в банку, понесла лесниковой жене. Вернувшись, она сняла котелок, и мы начали есть дымную, рассыпчатую картошку, запивая ее парным молоком.

Лесничиха говорит, что волков больно много развелось», ‒ сказала мать тихо, как бы про себя.

Волков много, это верно, ‒ согласился отец.

Как бы без коровы не остаться.

Ничего-о, приглядывать будем. Помощники вон растут.

Тебе все ничего! О-хо-хо! Завел ты меня, Ваня... С людьми и горе легче мыкать. Когда она еще кончится, война проклятая.

На ночлег мы устроились прямо у костра, чтобы лишний раз не беспокоить лесничиху. Мать сказала, что и так вроде бы выживаем ее. Мишка, как лег, сразу же засопел. А я глядел на темное небо, усыпанное мерцающими гроздьями звезд, слушал вздохи коровы, шелест листьев и уснул, сам не заметив как.

Проснулся я от странного гула. Похоже, летел самолет.

Слышал я, что где-то далеко отсюда строят аэродром. Туда из деревни были мобилизованы люди, лоша¬ди. Может, оттуда и доносился гул? Мелькнула мысль: а не фашистский ли самолет? Я всмотрелся в темное небо, но ничего там не увидел.

А гул то возникал, то пропадал. Рядом тревожно и шумно дышала Зорька. Отец курил возле тлеющих утлей.

Спи, спи... ‒ сказал он.

Это... самолет, да? Фашистский?

Волк балует.

Я приподнялся:

Волк?!

Далеко он отсюда, в буераках, ‒ успокоил меня отец. ‒ Не бойся, спи.

Но где там спать! Сначала слышался тихий, потом все более набирающий силу трубный вой. В нем были безысходная тоска и печаль. Как видно, не сладко одному-то в ночном лесу. А в том, что волк одинок, я нисколько уже не сомневался, потому что никто ему не откликнулся. А ведь он, наверное, звал кого-то.

Отец взял ружье и ушел в темноту. Я вылез из-под одеяла и подбросил в костер сухих веток. Пусть пылает сильнее. Волки боятся большого огня. Толкнул Мишку. В случае чего вдвоем мы защитим и маму, и Зорьку. Но Мишка перевернулся на другой бок и сладко чмокнул губами.

Не трогай его, ‒ сердито сказала мать.

Ну и пускай спит. Я смотрел во тьму, куда ушел отец, и ждал ‒ вот сейчас раздастся выстрел!

Но выстрела я не услышал.

...Волк сидел на дне оврага, среди моховых валунов и колючего кустарника. Задрав к небу лобастую голову, он уныло выводил свою длинную песню.

Вдруг умолк, потянул носом воздух и прыгнул в сторо-ну. Затаился у куста, пристально глядя туда, откуда вместе с запахами железа и пороха донесся неясный шорох. Ага, вон это кто! В овраг по глиняной осыпи спускался человек. Он останавливался и прислушивался, чуть повернув голову и приставив ладонь к уху.

Волк был старым, седым и хорошо знал, как опасен человек с ружьем. Не раз попадал он в облаву. Вот и тогда... Отдыхал он в своем логове после удачной охоты, и вдруг ‒ ухнуло, с треском, свистом. На него посыпалась земля, забиваясь в глаза, в шерсть. Затем ‒ опять и опять. Волк выскочил наружу, поглядел вокруг ‒ никого. А стрельба продолжалась. Земля рвалась, взлетала вверх черными фонтанами. И он, страшно испугавшись, пустился бежать, лавируя, чтобы не угодить под падающие деревья, перепрыгивая через валежины. Вдруг ему обожгло бок, спину, он свалился в какую-то яму и уж не смог подняться - лежал, высунув язык. Понемногу отдышался, зализал раны и, пошатываясь, поволокся в ближайшую чащу.

Несколько дней кружил волчина на том месте, где шли бои. Незадолго до этого он потерял волчицу ‒ ушла на охоту и не вернулась. Прибылых не нашел. Видел старый волк, как бегут отсюда звери, с тревожным криком улетают птицы. Подался и он из родных мест. Уходил все дальше и дальше, пока в один из дней не оказался перед кордоном. То ли ему надоело идти, то ли место тут приглянулось, ‒ обосновался он в сухом овраге, где, к своей радости, обнаружил заброшенное логово.

Сейчас зверь не сводил с человека острого взгляда. Выбрав момент, он неслышно, крадучись, заслоняясь кустами, проскочил мимо, легко вымахнул из оврага и галопом понесся по лесу.

У кордона он остановился, насторожил уши, прижмурил горевшие светлячком глаза. Прошел еще. На полянке пылал костер, высоко вверх кидая искры. Возле костра сидели я и мать. Мишка, свернувшись, спал. Чуть поодаль лежала корова Зорька, лениво перетирая жвачку. Она вдруг забеспокоилась, вскочила...

Мам!.. ‒ вскрикнул я.

Мать привстала, поглядела в темноту, но ничего не увидела.

Вскоре в желтых отсветах огня показался отец. Он повесил берданку на сук березы, сел к костру и, не глядя на нас, проговорил:

Не подпустил, злодей, на выстрел. А для испуга палить не стал. Заряд еще пригодится.

Я полез под одеяло и долго лежал с открытыми глазами. Ждал, когда серый снова завоет. Но его больше не было слышно.

Утром проснулся ‒ рядом ни отца, ни матери. Мишка спал, свернувшись калачиком. Неподалеку щипала траву Зорька.

Растормошил Мишку.

А? Что? ‒ он сел, но голова его сонно свешивалась на грудь.

Да очнись же ты, соня? ‒ рассердился я. ‒ Ночью тут волк был.

Мишка вздрогнул и вытаращил на меня глаза.

Волк? Ты испугался?

Признаться или нет, что до сих пор меж лопаток холодит? Нет, не мог я признаться Мишке.

Нисколечко, ‒ сказал я.

И я бы не испугался. ‒ Мишка гордо посмотрел на меня.

Ты?! ‒ засмеялся я и уверенно проговорил: ‒ Да ты бы умер со страху.

Мишка скривил губы.

Ты не умер, а я умер бы... Это почему же?

Ну... ты вообще... и гуся боишься.

И все ты врешь! ‒ рассердился Мишка.

Он считал себя храбрым. На груди даже какую-то железяку носил. Говорил, медаль.

Но обида у него прошла быстро.

Петь! А, Петь!

Что?

Волк не тронет Зорьку?

Не знаю. Может, один и нет. А целая стая ‒ еще как сказать. Так что давай ее охранять.

Давай.

А ежели волки нападут на нее ‒ стоять насмерть, как на фронте. Понял?

Ага, ‒ согласился Мишка.

Мы оба поглядели на Зорьку. Она тоже уставилась на нас. Наверное, поняла, что теперь мы за нее будем стоять насмерть <…>